НАРОДНЫЙ ХУДОЖНИК-ПОЭТ ( М. БЕРНШТЕЙН)

Михаил Ринский

НАРОДНЫЙ ХУДОЖНИК-ПОЭТ
Я – вечная свеча моего сгоревшего народа.Моше Бернштейн.

Если бы в нашей стране присваивали творческие звания, одним из первых следовало бы удостоить почётных званий этого выдающегося мастера м сразу в двух номинациях: Народного художника и Народного поэта.
Моше Берштейн – личность совершенно уникальная. Выдающийся художник-поэт - по праву можно и нужно сказать о его неповторимых произведениях живописи, рисунка, графики, целиком посвящённых нашему еврейскому народу времён его молодости и Катастрофе так любимого им народа. Поэт-художник – хочется сказать, читая его неподражаемые белые стихи, полные не только интересных поэтических находок, но и глубокого философского смысла.

АвтопортретВремена еврейского местечка, его быт, уклад опоэтизированы этим большим мастером с силой, сопоставимой с творчеством великого Шагала. Нет, у Бернштейна – ничего от Шагала, у него всё своё, просто тематика их творчества, как певцов еврейского народа того времени, соприкасаясь, шла параллельно. И если часы Шагала остановились, то Бернштейн продолжал идти принципиально только своим путём, находя всё новые сюжеты, штрихи и слова. В свои 85 лет он был ещё полон энергии и замыслов.
Фанатизм – не редкость в творческом мире. Моше Бернштейн, если угодно, дважды фанатик: как художник и как поэт. Но и в том, и в другом амплуа он – фанатик одной темы - Катастрофы еврейского местечка.
В его мастерской-музее видишь столько работ, которым, как и многим его произведениям, давно место в коллекциях. Но они ещё были при нём, потому что мастер продолжал думать, находить новые варианты – так же, как поэт просыпается ночами, чтобы вписать или исправить одну лишь строчку. Недаром Моше и большой поэт тоже.
Но главное для нас – то, что М. Бернштейн – наш народный художник и поэт, целиком наш, глубоко наш, что отличает его от того же Шагала и выдвигает по праву на особое место в искусстве еврейского народа. Тем более, что художник принципиально идёт своим путём, не очень-то востребованным официальным искусством нашей страны. Его извечная тема Катастрофы европейских евреев и особая, неутихающая боль души его произведений – трагедия его близких, мученически погибших в горниле Холокоста. В каждом его произведении чувствуется любовное, бережное отношение к памяти простых евреев времён его детства и юности, прожитых в польском городке Картуз-Береза, который был известен разве что тем, что в межвоенное время там находился большой лагерь неугодных режиму политзаключённых.
Родился Моше в 1920 году, то есть он – ровесник независимой Польши. Семья была религиозная, соблюдала кашрут – может быть, поэтому многие работы художника как бы молитвенны, особенно ранние. Самородок, выходец из народа Мойшеле – как его любовно называли с детства и называют и сейчас – получил профессиональное образование в Художественном училище города Вильно и после раздела Польши в 39-м оказался по восточную сторону от новой границы. Отрыв от близких и затем их трагическая гибель от рук фашистов навсегда оставили глубокий незаживающий рубец на душе этой ранимой творческой личности.
Восемь лет, прожитые молодым художником в Советском Союзе в обстановке человеческого горя и лишений тяжёлой войны, отразились на формировании найденного им своего неповторимого стиля. Многолетнее пребывание его в контакте с российской культурой в условиях обострённого восприятия ею жестокости фашизма, в том числе по отношению к еврейскому народу, оставило в душе Моше уважительное отношение к народу и культуре этой страны. В его творчестве – призывность, обращение к людям, которые были свойственны и российским мастерам культуры в то трагическое время, начиная от плакатной техники и кончая поэзией. Этот тяжёлый для всех жизненный период способствовал становлению как принципиально антифашистской и антивоенной направленности, так и собственных средств его творческого самовыражения.
В 1947 году Моше выехал в Израиль и, пройдя, как и многие, через английские лагеря на Кипре, в год рождения нового государства стал его гражданином. А в 49-м он – уже участник выставки «Оманим олим» - «Художники-репатрианты». И всего лишь через год в престижной тель-авивской галерее Кац – персональная выставка Моше Бернштейна. Затем – полное признание: выставки в музеях Тель-Авива и Хайфы, а в 56-м – даже две персональные в музеях Тель-Авива и Иерусалима. Признание его не только как большого художника, но и его тематики, и его самобытной техники работы тушью, основной в его творчестве. Обращение к этому «оружию» продиктовано отнюдь не тем, что его аллергические бронхи не приемлют долгое общение с маслом – он прекрасно владеет и темперой, и акриловыми красками. Но выработанная им особая манера «Чёрным по белому» наилучшим образом подходит для ностальгической и трагедийной тематики его произведений.
Пожалуй, трудно сказать лучше его многолетнего друга и сподвижника, поэта и редактора журнала «Голдене кайтн» - «Золотое руно» Авраама Суцкивера: «Его живопись не только народная, но и современная, и самая популярная. Если сегодня реалистическое искусство не настолько модно и популярно, то Мойшеле Бернштейн относится к лагерю художников, близких к модернизму. Его чёрно- белое видно даже в темноте».

Еврейское местечко – иллюстрации к собственным стихам
в книгах М. Бернштейна и журналах.
Конечно, эта современность творчества мастера не имеет ничего общего с тем циничным карикатурным подходом к теме Холокоста, который продемонстрировали недавно 33 израильских молодых художника (треть которых, кстати, проживает вне Израиля) на состоявшейся в Берлине выставке под сомнительным названием «Удивительные годы», посвящённой теме Холокоста. Там было представлено множество провокационных «работ», которые, как пишет куратор выставки Тали Тамир, «камуфлируют зло в обличие простодушия, юмора и красоты». Например один из участников показывает «антисемитские карикатуры, в которых фигурирует Гитлер». Тамир поражена тем мировоззрением, которое сформировало в художниках потребительское общество». После бесед с художниками она поняла, какой провал пролегает между её представлением Холокоста и видением молодых художников.
За более чем полвека насыщенной творческой работы мастера в нашей стране состоялось свыше 50 выставок, с его участием и персональных. Это говорит не просто о том, что художник признан, но более того – что он неординарен и востребован подлинными знатоками. Многократно он удостаивается именных премий, званий, медалей. Нет сомнения, что этих наград могло бы быть гораздо больше, не будь Моше Бернштейн исключительно скромен, в чём убеждаешься при первых же личных встречах. И если он часто использует в своём творчестве автопортрет, то это отнюдь не для саморекламы, а для самовыражения, как средство обратить внимание на что-то важное, оставляя в тени свою персону.
Несмотря на столь отрицательное в наше время качество, как скромность, ему не удаётся ограничиться нашей страной: работы М. Бернштейна дважды экспонируются в Голландии, дважды – в Париже, в том числе на выставке еврейских художников в 1960 году. Авраам Суцкивер свидетельствует: «Когда я приезжаю в Париж, как гость, в Монреаль, в Нью-Йорк, в Лондон и даже в Тель-Авив, я вижу его картины, и я сразу осознаю, что я в еврейском доме. Как будто я вижу мезузу на косяке двери».
Действительно, не обратить внимание на это выдающееся отличие и достоинство его произведений просто невозможно. В наше космополитическое время такая цельность в характере и творчестве большого мастера – явление редкое и заслуживающее особого уважения и всенародной благодарности.
Творчество М.Берштейна основано на традициях идишкайта, поэтика – на идише. Он бережно поддерживает и развивает их. К примеру, в своей работе над почтовой маркой, посвящённой идишу, художник использует изображение павлина с афиши спектакля «Ди Мегила» в постановке Ицика Мангера, основанной на пуримской истории Свитка Эстер. Композиция марки – ещё одна достойная страница, написанная мастерски.
В 2005 году маэстро исполнилось 85 лет. В таком почтенном возрасте не так часто встретишь людей, не только полных творческих планов, но и претворявших их в жизнь активно и успешно.
В клубе «Арбейтер-ринг» на улице Калишер в Тель-Авиве друзья – единомышленники и почитатели творчества маэстро тепло поздравили этого замечательного мастера, продолжавшего писать свои оригинальные поэтические произведения, любовно сопровождая их своеобразными иллюстрациями. Мало того: он был полон новых замыслов!
Моше Бернштейн намеревался начать новое большое полотно, много работал над рисунками и продолжал писать свои оригинальные поэтические произведения, любовно сопровождая их иллюстрациями и публикуя в иностранных журналах. Он был верен своей теме еврейского народа, еврейского местечка, еврейской Катастрофы и памяти своей семьи так, как может быть верен настоящий сын своего народа. В те юбилейные дни никто не мог предугадать, что всего через год с небольшим «нашего Мойшеле» не будет среди нас.
Автор этой статьи ранее уже переводил с идиша стихотворения Моше, стараясь передать разнообразие, и в то же время цельность творчества поэта-художника. Ниже – перевод с идиша ещё четырёх его произведений, выполненный в содружестве с Анной Вайнер, которую от всего сердца благодарю.

СТИХИ МОШЕ БЕРНШТЕЙНА
в вольном переводе с идиша Михаила Ринского

ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА

Я – поминальная свеча ему,
Сожжённому народу своему.

Вся жизнь моя горит свечою этой,
Возвысившись над мыслью, над планетой.

Близка мне боль людских страданий. С ними
Я голову склоняю пред святыми.

И слёзы, оплавляясь, то и дело
Горячим воском падают на тело.

Средь траура молитвою мерцаю,
Своим примером силы придавая
В страданиях оставшимся живым –
Наперекор невзгодам роковым.

Дни тягостной тоски сменяют ночи:
Закат… Рассвет… Мой век рассредоточен,
Чтоб с вашими святыми именами
Свеча сияла высоко над нами.

ДВА СЕРЕБРЯНЫХ ПОДСВЕЧНИКА

Бродя по старому парижскому бульвару,
В невзрачной пыльной лавке антиквара
Нашёл я два серебряных подсвечника –
Два солнца, две утехи человеческих.

Знакомой формы тонкий силуэт.
Я вспомнил маму, годы детских лет;
Я вспомнил руки тёплые её;
Вернулись вдруг в сознание моё
Наш старый дом с гравюрами на стенах,
В нём – тайны маминых молитв самозабвенных.

Подсвечники я взял. Я помню – в детских
Годах на наших улицах еврейских
За стёклами окон горели свечи
И освещали нам субботы встречу.
Подсвечники беру у антиквара,
Беру их в жизнь свою из лавки старой,
Чтоб грани серебра своим мерцаньем
Будили свет моих воспоминаний.

КТО Я

Я – человек из плоти, злой и нежный.
И я – волна затерянной надежды,
Которая смывает свой же след.

Я – собственного солнца луч в судьбе,
И сам я освещаю путь к тебе, -
И властной надо мною силы нет.

Смешал свой страх я с грустью в тишине –
Здесь всё понятно, объяснимо мне:
Что ж, человек я. Но судите сами:
Зачем смешал я радость со слезами?

МАРК ШАГАЛ

Ангел застыл пред своим удивлением –
Ищет прошедшее, ищет «вчера».
В бликах ребёнок, состаренный гением.
Солнца невидимого игра
На окровавленном, стонущем небе.
Плоская, грустно восходит луна.
Чистую, нежную королеву
Ангел крылатый уносит из сна.

Снова бы в «1001 ночи»,
Жизнью еврейской местечко живёт.
Птичка над рынком: подпрыгнет, подскочит,
С крыши на храме нам грустно поёт.
Ангелы пухлые пальцы целуют.
Щедро рассыпано серебро.
Небо лучится, играет, ликует,
К людям взывая: «Творите добро!»



РАЗДУМЬЯ

В лесу родившись, зверем стал бы ловким;
В горах – обрёл бы пастуха сноровку.
Но я родился в улочках местечка
И быть евреем обречён навечно.

Уверен, молод, по дорогам мира
Бродил, нося с собою кисть и лиру.
Но жизни занавес мой золочёный
Упал, обильно кровью окроплённый.

Я в лес бежал. Мог обратиться в зверя,
Но лишь остался маленьким евреем.
В горах я от опасностей укрылся –
И так и в пастуха не превратился.

Но с самоотречением, с отдачей
Я утешал других, сам чуть не плача.
Мечту о вечном мире я лелеял,
Когда текла в местечках кровь евреев.

Как листик на ветру, так я метался –
Евреем обездоленным остался.

Теперь, когда повсюду кисть и лира
Почти забыли Катастрофу мира;
Когда молчат радетели свободы
О Холокосте моего народа, -

Я не забыл. Мне не остановиться:
Ищу знакомые мне с детства лица,
Ищу их часть, семитский профиль тонкий,
Ищу глаза еврейского ребёнка.

Освенцима высвечивают блики
Еврейские замученные лики.

В миру, который люди потеряли,
Глаза мои ещё не отыскали
Моей души пожизненного плача.
Но я ищу, надеясь на отдачу.

Свои болезненные сны я внёс
В мои стихи, рисунки… Каждый вечер
В душе евреям зажигаю свечи,
Которых уничтожил Холокост.


ОТЧАЯНИЕ УТРАТЫ

Я не был удостоен чести
В ваш смертный час быть с вами вместе.
Был для меня закрыт к вам путь.
И я живу. Вас не вернуть.

Трагизм и ужас Холокоста
И смерти неизбежной поступь –
Как будто был я с вами… Страшно
Мне было – маленькой букашке.

Но слышал я призыв свой к жизни,
Возвышенный в своём трагизме,
Как мог звучать, сливаясь в стон
Вокруг нас колокольный звон.

НЕЗНАКОМКЕ

Слезинки глаз твоих – жемчужины
В моё упали одиночество, -
Свеченье их так было нужно мне:
С ним снова жить на свете хочется.

Деревья шепчут сокровенное,
Луна, скучая, с ночью нежится…
И ты – явленьем, откровением,
И ароматами, и свежестью…

Пои слезами глаз твоих
Мечты иссохшие поля.
Неужто жемчугов святых
Не доживу увидеть я?

Изгибы тела, и слеза,
И смех твой не знакомы мне.
Твои шаги, твои глаза –
В прекрасном фантастичном сне.



Михаил Ринский
Тел. 03-6161361, 0545-529955